Николай Сергеевич принес плед, теплые носки, укутал дочь и протянул ей градусник. Варя молча взяла его и засунула под мышку. Папа поставил перед ней кружку с горячим брусничным морсом. Они подолгу могли молчать. И было им тихо и хорошо вдвоем. Негромко работал телевизор. Папа смотрел какую-то передачу про рыбалку. Варя была рада вынужденным выходным. У нее появилось время передохнуть и все обдумать. Она прочла Ленькино сообщение сразу, как только проснулась, но почему-то ничего ему не ответила. Аккумулятор был на исходе, но она не подключила телефон к розетке, бросив его на кровать. В душе ее образовался ворох чувств, в котором она не могла разобраться. Почему она сердилась на Леню? За что? Почему Саша ей так не понравилась, чем она ее зацепила? Она красивее Вари? Талантливее? Успешнее? Зачем Варя сравнивает себя с ней? С Варей такое случилось впервые. И она себе в этом состоянии не нравилась. Она вынула градусник из под мышки, он показывал тридцать семь и пять. «Я умираю, – саркастично подумала Варя. – Вероятно, от заниженной самооценки». В коридоре запиликал домашний телефон, папа взял трубку с базы пришел ней на кухню. Протянул дочке:

– Тебя.

– Варь, привет! Ну как ты? Чего-то пропала, на сообщения не отвечаешь, после уроков звоню – ты недоступна. Я только домой зашла, давай на домашний звонить. Ты там жива вообще? Вершинин сказал, заболела. – Лерка, как всегда, выдавала десять слов в секунду.

– Привет. Заболела. Но жива.

– Что, температура, да? Понятно. Ну, лежи отдыхай. Я тебе скину домашку позже. Там немного. У нас сегодня две контрольных было, по алгебре и по химии. Да фигня, ты напишешь потом. Я чего сказать-то хотела, слышь? Ты чего молчишь? Слышишь меня?

– Слышу.

– Ага. Да эта, Шмитка-то, новенькая. Она же с Вершининым сегодня уселась! Я опоздала, забегаю в мыле, села. Смотрю – она на твоем месте сидит. У меня чуть шар не выпал. Вот наглая, думаю! Ну, я тебе скажу! Подошла к ней на перемене, говорю – ты чего это место чужое заняла? А она мне – не твое дело! Я офигела. Слышь, Варь?

– Слышу.

– Ага. Я ей – ты че такая наглая? А она мне – отцепись, шавка. Ты прикинь? Хамка! Слышь, Варь?

– Слышу.

– А чего так тихо говоришь? Плохо тебе совсем? Ты лежишь, да?

– Лежу.

– Ага, ну ясно. Ну так это, Варь. Ты придешь когда, ты должна поставить эту Шмитку на место и пояснить ей, что к чему! Ленька – он же твой! Чего она к нему прилипла. Ну все же знают, что Ленька – он твой. Слышь? Ну скажи?

– Что сказать?

– Ну… Я говорю, Ленька же твой?

– Мой – кто?

– Ну как кто? Друг…

– Лера… – Варя сделала внушительную паузу, но когда начала говорить, ее голос почему-то задрожал. – Леня – он свой собственный. И может сидеть с кем угодно. Ты меня поняла?

Лерка засопела, а потом громко сказала: – Поняла! – И бросила трубку. Через мгновение набрала и добавила: – Ну и дура! – И снова бросила. Варя смотрела в трубку, которая гудела короткими гудками ей в лицо, и на глаза ее наворачивались горячие, крупные и неудержимые слезы. Они на секунду остановились, отчаянно цепляясь за пушистые черные ресницы, и тут же, подталкиваемые следующей волной, щедро полились до самого подбородка.

Папа все слышал. Он молча подошел к Варе, сгреб ее в кучу и усадил к себе на колени. Варя заревела еще больше. Теперь уже от души и в голос. Все напряжение вчерашнего дня, муторной ночи и сонного, но беспокойного утра вылилось папе прямо на футболку. На отцовских коленях Варька всегда превращалась в трехлетнюю девочку. Он так крепко обнимал ее, так хорошо покачивал, так ловко вытирал слезы своей большой теплой рукой, что Варе вмиг становилось остро-горько-сладко на душе и она самозабвенно, с наслаждением еще больше тонула в своем горе. Папа никогда ничего не спрашивал. Ничего не советовал. Он просто жалел. И делал это мастерски, как профессионал высочайшего уровня. Когда ее отпустило, а от кипучего рева осталась лишь икота, она по-детски прерывисто вздохнула и прошептала отцу куда-то в грудь:

– Папа…

– Что, моя хорошая?

– Я красивая?

– Варька, ты очень хорошенькая и очень умная, моя любимая дочка.

– Но не красивая…

Папа вздохнул, поправил пальцем очки и медленно, с расстановкой заговорил:

– Понимаешь, зайка, мужчина в моем возрасте относится к женской красоте философски. Когда я влюбился в твою маму, она была для меня невероятно красивой. Я бесконечно мог любоваться ее профилем, вдыхать аромат пушистых волос, смотреть в зеленые глаза. Сейчас я могу трезво ее оценить и сказать, что у нее не было каких-то невероятных черт, которые так отчаянно вам рекламируют. Но конкретно для меня она была и остается идеально сложенной, с теми же озорными искорками в глазах.

Папа снова вздохнул и замолчал. Он вообще часто вздыхал. Иногда по его вздохам казалось, что внутри него живет вся печаль этого мира. В тишине Варька слушала одним ухом стук папиного сердца, а другим – тиканье кухонных часов. Два этих ритма создавали вместе причудливую мелодию, которую слышала только она.